Читать книгу - "Караван дурмана - Сергей Донской"

– Слева грунтовка, видишь? – Один из них ткнул в указанном направлении пальцем. – Ежели ехать по ней, никуда не сворачивая, то аккурат в поселок уткнешься. Там Жасмин… или Жасман… со своими бандюками и окопался.

Поразмыслив, рассказчик определил банду в пресловутую жопицу, а его товарищ добавил:

– Туда лучше не соваться. Они местным заплатили, чтобы те за дорогой приглядывали. Опщем, неожиданного визита не получится. Тут военная хитрость требуется, а лучше, без всяких хитростев, забыть туда дорогу, и дело с концом.

Громов встал и кивнул в направлении столовой:

– Сюда бандиты наведываются?

– А то! Один из них совсем недавно подъезжал, беленькую брал, всего четыре пузыря. Значит, скоро опять нарисуется.

– Ты уверен?

– Эге. Два литра на семь рыл – это ж все равно как слону дробинка.

– Дробинки, конечно, маловато будет, – пробормотал Громов. – Забирайте деньги, только сразу в загул не кидайтесь, посидите пока на крылечке.

– О нашем разговоре, конечно, ни гугу? – хитро прищурился тот мужик, что постарше.

– Наоборот, – сказал Громов, поднимаясь по ступеням к двери.

– Это как же так? – опешили собеседники.

Громов оглянулся на них через плечо и отчетливо произнес:

– Я приехал из России искать родственника, его фамилия Костечкин. Сижу в столовой и задаю вопросы каждому встречному. Если жасминовые стрелки узнают об этом от вас, я буду вам только благодарен.

– Их много, – угрюмо произнес тот, что помоложе. – Не связывайся с ними.

– Уезжай, – поддакнул его товарищ.

– Не могу, – сказал Громов. – Моим спутникам нужен отдых, а мне не терпится повидаться с героем местных преданий. – Бросив взгляд на пыльное облако, катящееся по проселочной дороге, Громов уточнил сквозь стиснутые зубы: – С доблестным батыром Жасманом, пусть земля ему будет камнем.

Войдя в тесный тамбур, отделяющий обеденный зал от улицы, он первым делом переложил взведенный пистолет в правый карман куртки, а уж потом толкнул входную дверь.

* * *

В ожидании Громова его спутники, расположившиеся за допотопным дюралевым столиком с пластмассовым верхом, пытались освоиться в довольно-таки неуютной обстановке. На столешнице были выцарапаны всякие гадости, стулья на разъезжающихся ножках нещадно скрипели, от стен тянуло сыростью. С потолка свисали пыльные шары светильников, по углам колыхались лохмотья паутины. Прямо в обеденном зале находился умывальник на три раковины, в кранах которого воды не было, хотя на полу растеклась приличная лужа. Лакавшая из нее кошка смерила вошедших долгим пристальным взглядом и, брезгливо подергивая лапками, удалилась за кадку с фикусом.

– Что-то мне совершенно перехотелось есть, – признался Корольков, втянув ноздрями воздух.

В большом холодном помещении пахло не съестным, а хлоркой, тараканами и еще чем-то таким, отчего к горлу подступала тоска, кислая, как желудочный сок. В похожем на амбразуру окошке возникла то ли буфетчица, то ли подавальщица в джинсовой куртке, надетой поверх вязаного платья интенсивного фиолетового цвета. Стоило Ленке подумать, что это, по всей видимости, лучший наряд женщины, как ей сделалось тоскливо. Словно она сама простояла за этим прилавком всю свою жизнь. С поджатыми губами, выкрашенными сизой помадой, в фиолетовом платье, под которым угадываются застиранные до дыр безразмерные трусы.

Заметив, что посетители не торопятся с заказами, буфетчица отступила в глубь своей каморки и принялась молча наблюдать за ними своими жгучими глазищами, в которых не было ни единой искорки приветливости.

– За что она нас так ненавидит? – спросила Ленка, хотя прекрасно знала ответ. – За то, что мы посидим немного и поедем дальше, а она останется. Навсегда останется здесь, в этой глуши. В этой самой столовой, за этим самым прилавком, обитым поцарапанной жестью. В этом дурацком кокошничке, криво сидящем на ее иссиня-черной шевелюре несостоявшейся Клеопатры. Она никогда никуда не уедет. Ей некуда.

– Как только вернемся, – трещал Корольков, – первым делом сходим в ресторан, в самый лучший. Это даже хорошо, что мы повидали изнанку жизни. Будет с чем сравнивать.

– Да, хорошо, – без энтузиазма соглашалась Наталья.

– Я вижу, ты не понимаешь. Но ведь это так просто. Не замерзнув как следует, не оценишь все достоинства тепла. Не переболев, не поймешь, как хорошо быть здоровым. Если существует свет, то обязательно должна быть тень…

– Угу, тень… У меня кожа на руках потрескалась, а под ногтями грязь.

– Зато как приятно будет потом сделать маникюр, представляешь?

– Представляю. Ногти придется под корень срезать…

Пропуская мимо ушей болтовню спутников, Ленка перевела глаза на единственного постороннего посетителя, который, казалось, просидел тут со дня открытия столовой. Бледный, как смерть, со вздыбленными волосами, в драном ватнике, он перехватил направленный на него взгляд и с вызовом крикнул:

– Я был бригадиром мелиораторов!.. И оператором насосной станции тоже был!.. Мне переходящее знамя ударника социалистического труда вручали…

Сообщив эти подробности своей биографии, мужчина выпил водки, вцепился зубами в явно черствую буханку серого хлеба и опять замкнулся в себе. На его столе, усыпанном крошками и луковой шелухой, стояла жестянка из-под бычков в томате, в которой тлел окурок папиросы. Прежде чем вторично приложиться к стакану, мужчина чокнулся с этой дымящейся банкой и что-то угрожающе пробормотал.

«Русский народ – очень хороший народ, – подумалось Ленке. – Просто замечательный народ. Но почему тогда отдельно взятые люди такие плохие?»

– Таких бы горлопанов сразу на лесоповал, – хмуро сказал Корольков, притронувшись к пистолету, выпирающему под свитером. – Изолировать отбросы общества где-нибудь в тайге, и пусть себе варятся в собственном соку. Остальные сразу вздохнут свободно.

– А ты не боишься, что тебя туда тоже определят? – спросила Ленка.

– С какой стати?

– Должен же кто-то заниматься снабжением изолированных подонков. Станешь поставлять в зону оружие, наркотики, маленьких детей. Все, на что существует спрос.

Корольков развел руками:

– Нет, ты совершенно невыносимый человек! Злопамятная, как старая дева.

– Зато ты у нас человек приятный во всех отношениях. Коммерсант без страха и упрека.

– Да хватит вам собачиться, – вмешалась Наталья.

Закинув ногу на ногу, она горестно созерцала треснувшую подошву своего сапожка и жалела о том, что ввязалась в это путешествие за тридевять земель. И зачем только пожалела Игорька, поддавшись минутному порыву? Не зря говорят: прислушайся к голосу совести и поступи наоборот. Жалость – глупое, вредное чувство. Связав свою судьбу с Игорьком, она многое потеряла, но пока что ничего не получила взамен. Одни только обещания, которыми сыт не будешь.