Читать книгу - "Мистерия в Турине (Плохая война – 6) - Алексей Вячеславович Зубков"

— Отец Августин, аббат Санта-Мария-ди-Карпиче. Старший брат Лодовико.

Традиционно, руководство церковными активами местного значения принимали выходцы из местных знатных семей. Должность епископа Туринского довольно долго удерживала семья делла Ровере, потомки Папы Юлия Второго, а с прошлого года Медичи поставили епископом своего человека. Пьемонтской аристократии оставались приходы и аббатства.

Лодовико обернулся к Колетт.

— Скачи! Возьму на себя этот грех непосредственно перед Господом через голову его слуг.

Колетт, не дожидаясь, пока ответит аббат, скинула плащ. Мужчины ахнули и присвистнули. За умное выражение лица ей можно было дать лет тридцать, но тело у нее производило впечатление лет на десять моложе. Высокая круглая грудь, тонкая талия, умеренно широкие бедра и длинные стройные ноги.

Колетт оседлала метлу и весело поскакала к Устину. Устин растерялся и даже сделал шаг назад. Не бить же ее кулаком в лоб.

Но шутовка и не пыталась сбить его с ног. Подскакала, поцеловала в щеку и поскакала обратно к брошенному на пол плащу. Остановилась, отбросила метлу и на пару секунд замерла, улыбнувшись и подперев щеку указательным пальцем. Потом повернулась к рыцарям задом, нагнулась, подняла плащ и ловко закуталась в него.

Отец Августин промолчал, а все остальные снова захлопали.

С пола поднялся свиноголовый шутник. В одной руке он держал свиную голову, другой потирал свою.

— Да ты сущий Геркулес! — сказал он, глядя на Устина, — А так по тебе и не скажешь.

— Извини, я думал, этот шлем тебя защитит, — ответил Устин.

— Извини! Все слышали? Это определенно что-то новенькое! Рыцарь извинился перед побитым шутом! — шут, оказывается, тоже понимал по-немецки. Хотя бы основные слова.

Устин пожал плечами.

— Это Трибуле, шут короля Франции, — торопливо подсказал Книжник, — Шуты невежливы, но им можно. Ссориться с шутом не стоит, шутить над ним можно, бить чужого шута нельзя.

— Ты откуда, парень? — спросил шут.

Не особо вежливо, но Устин примерно понял, кто перед ним, и не стал придираться.

— Из Московии.

— Это далеко?

— Подожди, Трибуле, — остановил шута Лодовико Сансеверино, — Господа, прошу за стол, и за столом поговорим, кто откуда и про все на свете.

— А я пока пойду оденусь, — сказала Колетт.

— Сиди так, — предложил Трибуле.

— Плащ упадет. Или я останусь голодная, если буду его держать, — жалобно ответила Колетт.

— У кого-нибудь есть идеи на этот счет?

— Прошу за стол, господа, — повторил Лодовико Сансеверино, — Колетт, оденься. Ты смущаешь дам и брата Августина.

Вот на дам Устин только сейчас обратил внимание. Почему-то общество собралось преимущественно мужское. На полторы или даже две дюжины мужчин наверное четыре или пять дам, и все ведут себя очень скромно, ни одна еще слова не сказала.

За столом Трибуле осыпал гостя из Московии множеством вопросов о жизни в таких далеких краях. Устин при помощи Книжника уже неплохо подстроился под южнонемецкое произношение, понятное многим северным итальянцам. Кроме Трибуле по-немецки понимала добрая половина благородных гостей, включая и коннетабля Франции.

Отец Августин внимательно слушал и задал свой вопрос, когда Трибуле подустал.

— Я понимаю, что ты не католик, — сказал аббат, — Но отмечаешь ли ты Рождество?

— Конечно, — уверенно сказал Устин, — Рождество это всегда Рождество, а Иисус это всегда Иисус. Я бы пошел с вами в собор, хотя я молюсь и крещусь по-другому.

— Папа это всегда Папа, или у вас свой первосвященник? — спросил неугомонный Трибуле.

— У нас главный священник — митрополит Московский и Всея Руси.

— Никто не любит Папу! — воскликнул шут, — А любите ли вы мистерии?

— Что такое мистерии?

— Представления с костюмами и масками. У вас есть такие на Рождество?

— Перед рождественской ночью у нас Сочельник. Самый строгий постный день. Ничего нельзя есть до первой звезды. На Рождество мы идем в церковь, а на следующий день начинаются sviatki. Мы ходим по домам и поздравляем друг друга. Едим мясо и пьем пиво во славу Господа. Поем koliadi. Это такие песенки во славу Господа.

— Очень богоугодно, — кивнул отец Августин.

— Не-не-не! — воскликнул Трибуле, — Уверен, что у них и светских забав полно. Простого веселья, не связанного с Господом и святыми.

— Например, дьяблерий? — уточнила Колетт.

— Хотя бы и дьяблерий!

— Что такое дьяблерия? — спросил Устин.

— У вас их нет или называются по другому? — спросил аббат, — Это такая часть мистерии, где участвуют ряженые черти. И их потом посрамляют праведники.

— Ага, — кивнул Галеаццо Сансеверино, — А до этого несколько дней перед мистерией черти бегают по городу, вооруженные кухонной утварью, задирают всех, поднимают шум, орут, богохульствуют. Даже грабят по мелочи.

— Понял, — ответил Устин, — У нас могут рядиться и в чертей, но чаще мы рядимся в звериные шкуры и в маски. Пугаем пугливых, смешим смелых. И так от Рождества до Крещения. До первого января у нас святые вечера, а с первого января до Крещения — страшные вечера.

— Как у нас каникулы?

— Да, как каникулы.

— Как положено добрым христианам.

— А еще какие развлечения?

— Катаемся со снежных гор…

— У вас выпадают горы снега?

— Снег выпадает поровну везде, это мы его сгребаем в горы. Но лучше всего кататься с высокого берега реки.

— В воду? Зимой?

— Нет, реки у нас замерзают, и на льду получаются площади для гуляний шириной в реку.

— Хоть конный турнир устраивай?

— Да хоть скачки вдоль реки. У нас летом река — дорога для кораблей, а зимой — дорога для саней. Города стоят на реках, не заблудишься.

— И вы устраиваете турниры?

— У нас нет вашего обычая конной сшибки. Мы стреляем из луков, бросаем копья, поражаем мишени. И выходим в кулачные бои стенка на стенку.

— Ну, это для простолюдинов, — сказал Шарль де Бурбон.

— Нет, у нас и дворяне так развлекаются. Почему бы не поколотить простой народ кулаками?

— Рыцари бьются с крестьянами на кулаках? — удивился коннетабль.

— Да. Это же весело. Разве у вас рыцари никогда не участвуют в простолюдинских забавах?

— Участвуем, конечно. Особенно, когда с девками, — ответил кто-то из гостей.

— Разве прилично биться на кулаках? — спросил другой.

— Кто нам запретит, если мы захотим? —