Читать книгу - "Угроза вторжения - Олег Маркеев"

Москва, сентябрь 1994 года

У Столетова кольнуло под сердцем, когда он увидел стройную фигурку Насти, вынырнувшую из толпы пассажиров. Как всегда в этот час, на Белорусской людской водоворот переполнял вестибюль. Едва он рассасывался, кто вверх — к вокзалу, кто — на переход, как врывался новый поток измочаленных давкой и духотой пассажиров.

«С первых дней в прокуратуре талдычили, что наша работа требует полной самоотдачи, полного растворения в себе. Только тогда она идет, а ты — живешь. Поверил, дурак! Не понял по молодости, что этого же требуют близкие — самоотдачи и полного растворения в них. Только тогда возможно счастье, потому что слиться с другим — это и есть любовь, без которой не жить. — Столетов тяжело вздохнул. — Вот теперь ты умный, да? Старый хрен ты у разбитого корыта! Бывший „важняк“ прокуратуры Союза, бывший муж красавицы-жены. Все, что у тебя было и есть — эта вот сумасбродная пигалица. И уж коли это до тебя дошло, сумей раствориться в дочери, или ты погиб, старый. Попробуй жить ее проблемами, хоть раз в жизни попробуй», — сказал сам себе Столетов.

Настя озиралась по сторонам, отделенная от него стайкой иностранных туристов пенсионного возраста. Гид тыкал зонтиком в потолочные росписи, фарфоровые бабульки с сиреневыми волосами и жердеподобные мужики в клечатых штанах восхищенно цокали языками и щелкали фотоаппаратами.

«Как дети, ей-богу! — подумал Столетов. — Неужели не догадываются, что наше метро уподобилось египетским пирамидам? Ветшающий памятник былого могущества. Вообще-то показательно. У нас в таком возрасте мыкаются на пенсию или сигареты у метро продают. А у них только жить начинают. Разъезжают по всему миру, как по филиалу Национальной галереи. И еще наши спорят, кто выиграл в третьей стадии мировой войны».

— Пап, ну ты даешь! — Настя подлетела и, привстав на цыпочки, чмокнула в щеку едва успевшего подняться Столетова.

— Настюха, что люди подумают!

— А! Очень даже хорошо подумают. Про меня — что не дура и нашла себе спонсора. А про тебя — что, в отличие от избитой истины, и борозды не портишь, и пашешь глубоко. Иначе такую бы не удержал.

— Ох, языкатая ты, в маму, — вздохнул Столетов.

— Зато умная — в папу. — Она потерлась носом о его ухо, и у Столетова от этой сохранившейся у них с детства игры сладко заныло сердце. — Сядем?

— Давай, а то ноги не выдержат.

— Папуль, — Настя осмотрела вестибюль. — А почему именно здесь, почему не дома?

— Хм. Педагогический прием, — улыбнулся Столетов. — Учу жизни.

— Жалеешь, что я не родилась мальчишкой?

— Что ты! Я тебя сразу полюбил. Ты родилась красавицей. С гладкой белой кожей, а не сморщенным ободранным крольчонком, как большинство.

— А ты комплиментируй, комплиментируй, мне нравится. — Настя широко и по-детски счастливо улыбнулась. Перевирать слова любила с детства, встревоженная мама даже к логопеду таскала. Столетов сообразил, что так наружу выходит скрываемая Настей застенчивость, и сам включился в эту игру. Дочка еще больше полюбила его, а он узнал, что жены ревнуют не только к другим бабам, но и к родным детям. — Красиво ухаживать сейчас уже не умеют, — вздохнула Настя. — Раньше думала, что это от безденежья, а теперь убеждена — от врожденного плебейства. — Она распахнула плащ. — Ой, душно как.

— Потерпи пять минут. — Столетов придвинулся ближе, чтобы она расслышала его сквозь вой проносящихся мимо поездов. — Это место на языке профи называется «карман». Видишь, скамейка крайняя. Рядом никто специально подготовленный не подсядет. Записать разговор в таком бедламе практически невозможно. И главное, через десять минут в лицо запоминаешь всех, кто остался в вестибюле. Профессионалы из наружного наблюдения боятся «карманов», как огня. Это же не парк, где человек может просидеть весь день рядом с тобой, не вызывая подозрений. Все свои встречи старайся проводить в таких вот местах, где «чужой» не имеет мотивов надолго задержаться. Приходи заранее. Если подозрительные личности замаячат после прихода твоего знакомого, — значит, привел он. Делай выводы.

— А вывод у меня всегда один. — Настя погладила его пальцы. — Люблю я тебя, пап, просто сил нет. Зачем ты мне это рассказываешь? Сколько себя помню, ты из меня пытался Мату Хари сделать.

— Глупышка, — Столетов накрыл ее ладонь своей. — Я из тебя человека делал. Был бы врачом, заставлял бы через раз мыть руки. А я прокурорский, хоть и бывший. Извини, я людей всегда делил на тех, кто сядет, и тех, кто уже сидел. Воспринимать жизнь в розовом свете позволительно только в детском саду. И то, если мама с папой есть. А ты уже должна была понять, что жизнь — это драка всех против всех. Думать иначе — сознательно обрекать себя на роль жертвы. Цивилизация не отменила борьбу за существование, просто поменяла правила.