Читать книгу - "Кровавый путь - Максим Гарин"

«Максимум пять звонков даст».

Прозвучал шестой.

«Нет, не Светлана».

После седьмого и восьмого Рублев решил:

«Нет, не Бахрушин».

А когда прозвучал девятый, усмехнулся:

«Подберезский. Этот знает, что прощу, если и двадцать звонков даст».

Рублев взял трубку.

– Алло, – мрачно произнес он в микрофон.

И тут же услышал голос Леонида Васильевича Бахрушина.

Тот говорил, посмеиваясь:

– Чего трубку не берешь, Борис Иванович?

– Да вот, в ванной был.

– Не дури, – продолжал смеяться Бахрушин, – ты один в квартире и не постеснялся бы голый выйти.

Комбат подумал:

«А с чего это он взял, что Иваницкая ушла?»

Но не успел Рублев произнести вопрос вслух, как Леонид Васильевич тут же ответил на него:

– Когда женщина в доме, да еще любимая, по телефону таким мрачным голосом не разговаривают. Ходишь, небось, и думаешь, подкинули вы мне задачу. Ты, небось, думал, кто это звонит – Иваницкая, я или Подберезский? Трубку не брал, звонки считал.

– Точно! – восхитился Комбат.

– Я даже знаю на ком ты, Борис Иванович, остановил свой выбор – думал, Подберезский.

– Вы бы после седьмого звонка трубку положили.

– Я тоже это просчитал, поэтому и звонил дольше. Вот что, дорогой, я полковнику Брагину только что сказал, что ты к нему завтра утром приедешь. Знаешь дорогу?

– Не забыл еще.

– Ну вот и хорошо. Только вздумай не приехать! Не появишься утром у Брагина, так я себе за цель жизни поставлю тебя женить. Андрюшу подговорю, тогда уж точно не открутишься. Я если за что-то взялся, всегда до конца довожу.

Все, значит, завтра с утра ты у Брагина на полигоне.

– Да, – несколько зло ответил Комбат.

И странное дело, после разговора с Бахрушиным на душе стало легче, словно бы Борис Иванович перешагнул через преграду или перевалил через вершину горы и теперь дорога пошла вниз, только успевай переставлять ноги.

Рублев вышел на кухню и поставил на огонь чайник. Он всегда так начинал и так завершал день. Странная привычка, если учесть, что крепкий чай бодрит. Понятно, когда его пьют с утра, но если с вечера, перед сном? И если Комбату задавали такой вопрос, он непременно отвечал:

– На здоровье не жалуюсь, сон отличный.

Мне не только крепкий чай, но и крепкий кофе сон не перебьет, хотя кофе пью редко, не мой напиток.

– Тогда зачем пить, если организм настолько силен, что его не проймешь и лошадиной дозой кофеина?

Но это уже вопрос из области мистики. Есть вещи, которые не поддаются объяснению, но из которых складывается жизнь, делая ее неповторимой.

Пока грелась вода, Рублев снял с холодильника старый толстый Атлас мира, подаренный ему Подберезским. Точно такой же атлас был у Комбата до отлета в Афганистан, но потом непостижимым образом исчез. Старое издание пятидесятых годов, подробное, со старыми названиями.

Рублева мало занимали экзотические страны. Он равнодушно пролистал страницу, на которой была изображена Африка, сплошь усыпанная колониальными названиями и пометками «Французская», «Британская», «Испанская», «Португальская».

Чуть чаще забилось сердце, когда Борис Иванович добрался до карты Афганистана. Но и ее он пролистал. Рублев листал как обычно, с конца, пока не добрался до карт Российской Федерации по областям. Он скользил взглядом по листу.

Одни названия городов ему ничего не говорили, другие тут же вызывали в памяти чьи-нибудь фамилии, лица. Вот, например, Тамбов, город, где Комбат ни разу не был. Но тут же, прочитав это слово, он вспомнил невысокого, но крепко сложенного лейтенанта Николая Пятакова, который каждый раз, лишь оказывался за праздничным столом, начинал вспоминать свой город и неизменно заканчивал:

– Ты, Комбат, будешь последней свиньей, если не приедешь ко мне в Тамбов, – и вновь принимался живописать прелести родных мест.

И каждый раз, когда звучало приглашение, Комбат отвечал ему:

– Вот как-нибудь, закончится война, тогда и приеду.

– Войну мы должны кончить, – лейтенант Пятаков поднимал налитый до половины обжигающей крепкой водкой или разведенным спиртом стакан.

– Нет, война кончится сама по себе, но в Тамбов я к тебе приеду.

И вот теперь вспомнилось это не выполненное после Афганистана обещание. От ребят Рублев слышал, что Николай Пятаков вернулся домой, жив-здоров.

«Эх, так и не съездил я к нему! – в сердцах подумал Рублев. – А теперь, если устроюсь на полигон инструктором, то черта с два выберусь».

Засвистел чайник, пришлось отложить атлас и заняться приготовлением заварки.

– Эх, крепкий! – пробормотал Комбат, глоток за глотком поглощая горячий чай.

Даже не убирая со стола использованную посуду, Рублев отправился спать, отведя себе на сон восемь часов. А поскольку сейчас было всего лишь девять вечера, он знал, что в пять, ни минутой раньше и ни минутой позже он откроет глаза.

* * *

Ровно в пять Комбат открыл глаза. Сна как и не было. Темнота за окном еще и не думала рассеиваться, чернела глянцем в незашторенных окнах. Комбат никогда не задвигал занавески.

Борис Иванович наскоро сделал зарядку и только тут сообразил, что не уточнил у Бахрушина какое утро он имел в виду, ведь утро начинается с четырех часов. Это если считать астрономически. А для людей существует много утр. Некоторым – и двенадцать часов, когда добрая половина людей уже переделала половину дел – все еще утро.

«Ничего, подожду у ворот. Если что, я человек не гордый».

Комбат воспользовался вчерашней заваркой, еще не успевшей потерять свой терпкий вкус, спустился во двор. Не виднелось даже ранних собачников, хотя в паре окон горел свет.

«То ли водители там живут, то ли уезжать кому надо», – подумал Комбат, открывая покрытую инеем дверцу машины.

Вскоре приятное тепло разлилось по салону, и Рублев даже сбросил куртку, оставшись в свитере. Документы он всегда носил при себе и даже не стал проверять прихватил ли их. Дело это было отработано до автоматизма: паспорт, права, военный билет всегда лежали в кармане куртки. Дорогу до полигона он помнил отлично. Не раз ему в былые годы приходилось проезжать здесь по утреннему шоссе. Только тогда начальником полигона был другой человек, полковника Брагина знать ему не довелось.

Вот и поворот без указателя, лишь табличка, извещающая, что проезд здесь запрещен. Никто не остановил Рублева, когда его синий «форд» свернул на узкую ленту асфальта, уходящую дугой за лес. Снег в Москве и пригороде почти повсюду успел растаять, лишь редкими белыми полосами еще встречался в лесу.