Читать книгу - "Пасынки фортуны - Эльмира Нетесова"

— Есть такая — кукушка, — не согласился Кузьма и добавил: — Я свою, что родила меня, так зову!

— Выродок она из рода бабьего, как и кукушка. Но птица — не зверь! Серед них педерастов нет! Могут порвать, отлупить. Но без мук. В говне не топят друг дружку. Берлоги и дупла не жгут, не ломают. На то люди гораздые. Зверь нынче — чище человеков и добрей! — вступился лесник за тайгу. И добавил: — Зверь — добро помнит. Коль вырастил его, он уже человеков не тронет. С добром к нам живет. Ни за что ни про что не набросится. Это точно. А вот люди! То срамно сказать, кусок с горла норовят вырвать, кой не заработали. Да разве это мужики?

— Что ж, я тоже воровал. Иначе сдох бы!

— Ты по малолетству в грех впал. По неразуменью. Путних людей рядом не оказалось, чтоб обогрели. Помочь надо было тебе. Да вишь ты, в годину лютую заскорузли души.

— Тепло, говорите? Я его никогда не знал.

— Оттого дикой ты, как крапива. Весь на ожогах. Кто б ни прикоснулся

— кусаешь. Оттого, что нет в твоем сердце веры. Застуженное оно у тебя. Хворое. С таким жить тяжко самому. И другим радости не дашь. Это точно. Теперь единое тебя выправить сумеет — семья. Да и то, если сумеешь обзавестись детьми.

— Не-ет, только не это! Упустил. Прошло мое. Да и к чему? Не дай им, Господи, такую горбатую судьбу! Они и мертвого меня проклянут, что на свет пустил. Зачем плодить бедолаг? Я о детях и не думаю, — признался Кузьма. И, помолчав, добавил горько: — Не гожусь в отцы!

— Не зарекайся, Кузьма. Не говори лишнего. Такое только Богу ведомо. А я много прожил и кой-чего видел, — сказал лесник, улыбаясь. И поделился:

— Вот так же, как ты, пришел в пургу человек. Тоже с тюрьмы.

Только ты освободился, а он — сбежал. Года три назад это случилось. Не лучше тех твоих мучителей. Вор он был. Да еще какой! Сущий дьявол! Чубчиком его звали. Серед ворья — бандит. Его в тюрьме не то что люди, собаки боялись. Это я, как на духу, говорю, — не заметил лесник побледневшего лица Кузьмы, изменившегося до неузнаваемости: он весь собрался в комок, слушал. — Так вот тот, когда заявился, враз меня за горло. Давай, говорит, дед, деньги, одежу, документы, не то зашибу. Я бы, может, отдал. Но на ту минуту в доме оказался медвежонок. Я его выпестовал. Из пожара унес. Он и нынче наведывается. Выращенный человеком, поздней других в берлогу ложится. Так вот этот у меня в тот год под печкой зимовал. Шум услыхал иль чужой запах не понравился, только встал он за спиной гостя, да как прихватил за голову, заломал, что гнилушку. Свалил с ног. Всего измял. Того гляди, порвет насмерть. За меня вступился. А гость уже не своим голосом блажит, чтоб выручили его. Ну, угомонил я зверя. А гость встал и на коленки передо мной. Мол, прости, отец, виноват. Горе вынудило. И уйти не могу — в пурге сдохну. И остаться не дашь… О себе сказал мало. Ну, да я не любопытный. Но и выгнать его сердце не дозволило. Велел ему на печи устроиться. А сам на топчане лег. К утру мой гость согрелся. Накормил я его. Куда ж деваться? За окном пурга! Я грех на душу брать не стал. Тот едва отлежался, в окно смотрит. Ну и признался, что беглый. С зоны сорвался, так сказал. Теперь и сам подумай, во что я вляпался. С одной стороны — власти. Они с нас подписку взяли, чтоб о беглых сообщать. В случае укрывательства либо помощи — сами в тюрьму… А с другой — человек! Выкинь с избы — грех перед Богом до самой смерти. И решил я, будь как будет! И ничего Чубчику не сказал.

— А как узнали, что Чубчиком зовут?

— Его искали. Описали в точности. И рассказали много пакостей. Ну да только он успел уйти. Теперь неподалеку в поселке живет.

У Огрызка дыхание перехватило. Пахан живет! На воле! Неподалеку! Надо свидеться. И заелозил по лавке.

«Этот с дури нигде не приморится. Значит, нашел себе грев. Приклеился и канает. Не иначе кучеряво дышит. Надо его тряхнуть. Пусть должок вспомнит. Мою долю. Ведь там, в лягашке, обещал вернуть положняк, как только нарисуюсь на воле! Вот и сниму свое. На халяву что ли пахал я в «малине»? С пацанов! А вмиг в ходку — никакого подсоса не дали! Сам, небось, не морился! А мне вламывать пришлось», — вспомнил Огрызок не без обиды. И спросил лесника: — А что? Его в поселке лягавые не нашмонали? Как оставили дышать на воле беглого?

— Он конца пурги не стал дожидаться. Ушел на третий день с утра. Ничего не сказал. Как появился, так и исчез. С тем я его не видел. А вот шубейку мою, не выдержала натура, спер, анчихрист. И валенки. Совсем новые. Сам их свалял. Из харчей лишь краюху хлеба да горсть махорки. Ну, да Бог с ним. Когда ж ко мне власти пришли искать беглого, я, ничего не ответив, показал пустую избу. Про медведя они знали, все же под печку глянули. Напоил я их чаем и наслушался о своем госте всякого. Ну, думаю, коль словят, оставят Чубчика безволосым, как пить дать. Боялся лишь, что, увидев на нем мое тряпье, засадят в тюрьму, рядом с беглым, чтоб не помогал впредь, не нарушал закон, не молчал о виденном.

— Так как его в поселке жить оставили? Иль не знают о нем? — допытывался Огрызок.

— От них никто не скроется. Это уж точно. А про Чубчика я раньше узнал, чем в другой раз увиделись. Он, каналья, хитрей всех в свете оказался. А может и впрямь после того, как я его с избы в пургу не выкинул, сам сердце у себя отыскал. И снова в человеки вернулся. Потому судьба пощадила его.

— А как ему удалось на воле остаться? — терял терпение Огрызок, ругая про себя стариковскую болтливость.

— Господь его увидел. И направил его от меня не той дорогой, что от зон к Магадану идет, а выработками, дорогами лесорубов, какие меж собой короткими путями связали поселки наши. Он и шпарил по ней, зная, что милиция на машине не проедет там. А люди в такую пургу по домам сидят. Кому охота подыхать от холода?

— Его не нагнали?

— Что ты, милый? Он же, почитай, на целые сутки раньше властей ушел. А дороги тутошние знал, потому как привелось ему их прокладывать. Заключенные, сам знаешь, Колыме — хозяева. Вот он и попер без оглядки. Мужик здоровый. Это даже мой медведь знает. Но не доходя до поселка, хорошо что светло еще было, разглядел впереди себя сугроб. Ничего особого в нем небыло. Таких на Колыме — прорва. Но из того сапоги торчали. Наполовину. Ну, а Чубчик — вор! Ухватился, мол, не пропадать же добру! И дернул. А из сапог ноги выскочили. Чубчик — мужик бывалый, но и у него все, что на макухе уцелело, дыбом встало.

— Это с хрена ли? — не поверил Кузьма.

— Так ноги те — бабьи оказались…

— Мало ли он их видел? Сколько повыдергивал из жоп, у меня столько волос не сыщется, — хмыкнул Огрызок.

— То до тюрьмы. А тут дело другое. Себя недавнего вспомнил. Решил судьбу не гневить. И в благодарность за свое спасенье выкопать бабу. Ну, скажу тебе, чуть руки он не отморозил, покуда вырвал ее из снега.

— Чё толку? Дохлая баба, как крапленые купюры! Одна видимость, — отмахнулся Кузьма.

— Еще живая! Верней, не дал ей помереть. Успел. Кой-как, где волоком, на плечах — приволок ее в поселок. И к дому, где она жила. А баба ноги не могла двигать. Языком еле ворочала. Позвала к себе. Он — ни в какую не хотел. Та уломала. На то они бесовки, бабы. Он зашел на минуту, — усмехнулся старик.