Читать книгу - "Золото Роммеля - Богдан Сушинский"

– Таковой она и должна быть. Наша любовь всегда должна являться миру такой, какими являемся мы сами и каковой сотворяем ее – ни лучше, ни хуже.

Штурмбаннфюрер задумчиво потерся щекой о ее щеку и положил голову на грудь девушки, стараясь при этом не налегать на нее, дабы не затруднять дыхание. Лилия мечтательно вздохнула, погладила его слегка вьющиеся волосы, провела пальцами по губам, словно умоляла молчать. Зачем говорить сейчас о чем-либо, если им обоим и так хорошо, в этом нетронутом войной, почти райском уголке.

– Думаю, что миру она вообще не явится. Иное дело, что являться станут города, разрушенные нами в годы этой войны; концлагеря, устраиваемые обеими сторонами, в которых, как окажется, погибли миллионы людей; провокации, диверсии… Вот, что явится этому миру, когда человечество насытится войной и почувствует отвращение к ней. А почувствовав это самое отвращение, начнет изгонять и побивать камнями виновных.

– Что с вами, штурмбаннфюрер? – встревожилась Фройнштаг, приподнимаясь на локте. – К чему все эти покаянно-исповедальные речи?

Скорцени не ответил, он смотрел вдаль, на одинокий серый парус, который едва виднелся в «амбразуре» их фьорда, и ему уже самому хотелось отречься от сказанного. Нет ничего страшнее на войне, чем попытка осмыслить ее, понять причины и предугадать исход, а заодно – познать цену своей жизни. Последнее это дело для солдата – погружаться в философию войны.

– Неужели вашими устами заговорил страх, мой неустрашимый штурмбаннфюрер?

– Не исключаю, что и страх – тоже, – уклончиво ответил Скорцени.

– Нет, признайтесь, штурмбаннфюрер, это что, действительно страх? Собираясь в своей казарме, мы, охранники женского лагеря, тоже порой с ужасом загадывали, что бы случилось, если бы проиграли эту войну и в Германию ворвались бы русские варвары. Как бы они измывались, узнав, что мы – эсэсовки, да к тому же – лагерные охранники. Но тогда мы не скрывали, что это страх. Так что зря вы боитесь сознаться в нем, Скорцени.

– Сознаться в страхе? – улыбнулся Отто. – В таком случае неминуемо придется сознаваться и в наличии совести, которая посещает меня еще реже, чем страх.

– Знаете, мне тоже порой кажется, что мы натворили в этом мире чего-то такого, чего нам уже никогда не простят, – задумчиво произнесла Лилия, садясь и обхватывая колени руками. – Ни за что не простят, какими бы мы правыми себя ни считали. И коммунистам тоже не простят. Мне приходилось беседовать с арестованными – француженками, бельгийками, голландками… Наши идеи кажутся им такими же бесчеловечными, как и идеи коммунистов. Нас они называют национал-фашистами, а русских – коммунист-фашистами. И одинаково ненавидят. Вот чего мы добились в этом мире. Представляю, как вся Европа окрысится на нас, когда выяснится, что победителями в ней оказались не мы.

Скорцени ничего не ответил, быстро разделся и направился к усыпанной разноцветной галькой отмели.

«Я еще вернусь в этот мир, – зло пробормотал он про себя. – Я еще пройду его от океана до океана».

– Погодите, я – с вами, – поднялась вслед за ним Фройнштаг, не догадываясь о том, сколь странно перекликаются ее слова с девизом обер-диверсанта рейха. – Теперь я уже почему-то боюсь оставаться без вас.

Скорцени вновь промолчал. Слегка поеживаясь, поскольку вода поначалу показалась ему холодноватой, он уходил по мелководью все дальше и дальше, пока не погрузился по подбородок.

– Я еще вернусь в этот мир! – угрожающе рокотал он своим слегка хрипловатым басом. – Я еще пройду его от океана до океана!

В эти минуты Скорцени показался Фройнштаг язычником, которого разгневанная толпа фанатиков загоняет в море, а он, уже понимая, что обречен на гибель, все еще огрызается и угрожает.

Едва она подумала об этом, как услышала гул авиационных моторов и каким-то особым фронтовым чутьем осознала, что это вражеские штурмовики и что на сей раз они летят по их души.