Читать книгу - "Сотворение жизни. Поиск своего пути - Джеймс Холлис"

гиперкомпенсации. Когда же она реализуется сознательно, жизнь обретает масштабность, становится более наполненной. Так тонкая нить возможности протягивается через ницшеанскую бездну, которая одновременно и пугает, и приглашает к исследованию.

Мера нашей жизни будет зависеть от границ вымысла, в котором мы действуем и живём. В первой половине жизни мы имели меньше возможностей свободно делать выбор и должны были соглашаться с требованиями среды, которая была старше и опытнее, а также с ограничениями культурного и семейного опыта. Когда восстание Самости достигается через страдание, появляется шанс на переопределение и перенаправление жизни. Торо так об этом говорит:

Когда жизненное представление, пусть и трагическое, заканчивается, зритель уходит по своим делам. Для него наша жизнь не более чем вымысел, произведение, созданное исключительно воображением.[52]

Для кого мы играем наш спектакль? Нравится ли нам то, что мы видим на сцене, если оцениваем игру честно и беспристрастно. И если не нравится, то чья это вина? Если нас не устраивает жизненный сценарий, нужно создать вымысел, который будет более достоин того, чтобы играть его на сцене. Если мы застряли и знаем об этом, разве не существует некоего глубинного императива, который позволил бы нам выбраться из затруднительного положения? И не является ли принятие на себя ответственности за поиск подходящего вымысла, которому можно следовать, тем, что мы подразумеваем под «стать кем-то, когда вырастем»?

6. Проблема духовного авторитета

Quisque suos patimur manes.

Мы выбираем свои судьбы, когда выбираем богов.

Вергилий. Энеида

Историк Мирча Элиаде, занимающийся вопросами религии, заметил, что главная проблема современной эпохи – это исчезновение обрядов, которые сопровождали бы все важные переходы из одного возрастного периода в другой. Несомненно, эта утрата глубока, однако она послужила причиной изобретения в XX веке так называемой глубинной психотерапии, главная задача которой – помочь человеку осознать свой переход от смерти к возрождению более осознанно. Но если взглянуть на этот вопрос с другой стороны, то можно прийти к выводу, что главная дилемма нашего времени – это проблема духовного авторитета. А именно:

Соответственно каким истинам (вымышленным конструктам) я живу?

Какие истины помогают мне понять, кто я?

Как я должен использовать свою энергию во время этого короткого периода, который называю своей жизнью?

На что я опираюсь, когда принимаю решения?

Эти вопросы возникают перед нами каждый день, независимо от того, осознанно мы их задаём или нет. Если нет, то жизнь проходит в автоматическом режиме, рефлекторно, а не рефлексивно.

Безусловно, последние столетия чувство единодушия, которое пронизывало реальность до XIX века, постепенно разрушалось, причём чем дальше – тем стремительнее и сильнее. Это связано с перенаправлением взглядов и стремлений человечества от священных институтов к светским суррогатам, таким как государство и экономика. Писательница Джордж Элиот, будучи в саду в Кембридже, размышляла о том, что до сих пор человечество воодушевляли три великие идеи: Бог, Бессмертие и Долг.[53] И насколько непостижимыми для её критического ума были первые две, настолько требовательной являлась третья.

Во многих отношениях чувственность, свойственная Викторианской эпохе, возвела Долг как соблюдение условностей в ранг божественного. Хорошая жизнь велась умеренно, трезво, она должна была соответствовать принципам гражданственности, уважительности и упорядоченности. Чтобы всколыхнуть это гладкое озеро, низвергнуть это покорное благочестие, потребовались бунтари, движимые fin de siècle, то есть ощущением «конца века», и одновременно полные надежд на новое. А также «изобретение» Фрейдом бессознательного и погружение мира в пучину войны, ознаменовавшее начало безумия, охватившее этот исторический период. Точно так же мифологические ценности были навсегда отделены от метафизики критикой Канта и развитием естественных наук. Теоретик искусства Джон Рескин сетовал, что стук молотков геологов, кажется, укоризненно стучит в конце каждого библейского стиха.[54] Религия для большинства перестала быть чувственным постижением трансцендентного и превратилась в идеологическую принадлежность, поэтому Ницше пришёл к выводу, что Бог умер. Бог больше не был чувственным переживанием. Бог стал идеей, идеологией, институтом, а не живым, автономным Богом истории. Сегодня редко оспариваемая автономия эмпиризма и деконструктивизма практически превращает идеологии в институты.

Если миф – это невидимая основа, которая поддерживает другую основу – видимую жизнь, то что происходит, когда феноменологическое переживание мифа перестаёт ощущаться? Такое разделение опор неизбежно, и, так как находится в трансцендентной реальности, вызывает экзистенциальную тревогу. Конечно, есть люди, которые весьма успешно проживают будни от рассвета и до заката своей жизни, пребывая в состоянии того самого неразумного овоща или жвачного животного, которое пасётся на альпийских лугах, но некоторые по-прежнему ощущают связь с чем-то, что невообразимо больше них самих, – через исторически заряженные, институционально санкционированные образы. Большинство людей замечают это через дрожь, которая иногда волной проходит по спине, и реагируют на неё глубоко, часто регрессивными способами.

Значительная часть населения бессознательно страдает от проблемы духовного авторитета и стремится заглушить её с помощью наркомании или приверженности идеям материализма. В XVII веке Паскаль предупреждал, что скрытым мотивом массовой культуры является притупление душевных страданий посредством дивертисмента, развлечений.[55] Но разве мог Паскаль или кто-либо другой предугадать появление в домах телевизоров, которые займут почти каждую комнату? А то, что эфирное пространство заполонят MTV, сеть бесплатного телевидения Home Shopping Network и даже несущий новости CNN, погружая людей в дурман, не требующий движения мысли?

Ещё одна часть общества, причём она всё больше и больше, испытывала эту тревогу короткое время – люди быстро встали в регрессивную, наполненную гневом позицию, закрывшись от других. Они самоорганизовались в движение правых, авторитарных, воинственно настроенных (а на самом деле испуганных) ополченцев и сторонников пережитков прошлого и взялись захватывать школьные советы, чтобы узаконить мораль, причём только свою. Эти люди проецируют свой страх на меньшинства, что влечёт за собой рост расизма, антисемитизма, гомофобии, а также внутреннего и международного терроризма, которые, даже не глядя на уровень образования и повышение социальной мобильности, свидетельствуют о том, что коллективное сознание общества ломается. Теперь, когда исчезновение коммунистического заговора и «красной угрозы» лишили людей общего врага, кого им ненавидеть? Как в стихотворении Константиноса Кавафиса «В ожидании варваров», мы стоим на стенах крепости, которую обороняем, и ждём, когда появится какой-нибудь враг. Он не приходит, и мы недоумеваем, сердимся и ещё тревожимся.

И как, скажите, жить без варваров?

Они давали жизни смысл.[56]

Есть и третья группа людей, в которую входят многие из тех, кто читает эту книгу. Они достаточно сильны, чтобы осознанно пережить разрушения модернизма и удержать необходимое